Фанфики - Страница 39

Семь выигрышей подряд. Конечный результат — 256 кунских гривен. Можно было бы и дальше, но… семь — число критическое. Как-то на седьмой раз — смысл происходящего… «раздевания» доходит даже до лоха. Виноват — до казначея.

Дядя сильно переживать начал, меня за руки хватать. Кричать, что углядел как я мошенничаю… Короче, я доску на пол сбил. Чисто случайно рукавом зацепил. Своей безрукавки. Потом снова на стол выложил и на глазах у всех — скорлупки раздавил.

– А…! Ты…! Ублюдок недоношенный! Ты чего сделал?! А отыграться?!

– «Била мама сына не за то, что играл, а за то, что отыгрывался» — русская народная мудрость. Тебя, дядя, матушка твоя, видать, в детстве мало била. Игра кончилась — плати.

Дядя в ответ неразборчиво — матом, слюнями и соплями. И руками. А вот это зря: публика на моей стороне. Гости подвыпившие, хорошо разогретые. Завернули дяде рученьки, положили мордой в салат. Или что там перед ним стояло.

«Карточный долг — долг чести» — русская народная мудрость. Враньё полное — какая может быть честь у карточного каталы? Но, Вронский, например, готов не платить портному за его труд, потому что приятель проигрался шулеру (дурак), а Вронский выступил гарантом (второй дурень).

Здесь, на «Святой Руси», как и во многих древних и средневековых социумах, игральный долг обеспечивается всем имуществом игрока, включая его самого и членов его семьи. Известна история одного древнего китайского купца, который последовательно проиграл имущество, детей, жену и себя самого.

Сейчас будем на казначея ошейник одевать. Интересные имущественно-правовые коллизии возникают…

Казначей в ошейник не захотел. Охолонул малость, снял с лысины квашеную капусту и, уже внятно, сообщил:

– Ладно. Отдам. Схожу до дома и пришлю. Где баба моя? Пойду уж.

– Пойдёшь. Как долговую грамотку выпишешь. Что отдашь в три дня. А дальше — реза исполу за всякую седмицу.

– Чего?! Ты моему слову не веришь? Да я… Я казначей смоленский! Моё слово в городе — в цену с золотом…!

– Извини, дядя. Но мы люди дикие, деревеньщина-посельщина. Только из болота велезши, только с дерева спрыгнувши… Коль слово у тебя такое… золочёное, так и процарапай его на бересте. Тута вота.

Народ хихикает и подначивает. Казначей шипит и потеет. Вытирает свой голый череп, но сразу снова начинает «пускать зайчиков» — факела на мокром отблеск дают.

Пыхтит, но царапает долговую грамотку. Я прикидываю — а не сильно ли я за дядю взялся?

Оценочно баронский лен даёт в Европе около ста фунтов серебра годового дохода. В наших кунских гривнах — семь сотен. С учётом разницы в ценах — две-три сотни.

Точно не скажу, но в следующем столетии летописец стыдит бояр, которые за две сотни годового жалования служить не хотят: «говорят — мало, де, даёшь княже». И приводит в пример «дела давно минувших дней, преданья старины глубокой»: раньше, в предыдущем столетии, и бояре были скромнее, и вода мокрее.

Насчёт казначейских приработков… тут только фантазии.

Вроде, не надорвётся.

Так, что я ещё из фанфика пропустил? Что-то важное… А!

«И просит важно позволенья
Лишь талью прометнуть одну,
Но с тем, чтоб отыграть именье,
Иль „проиграть уж и жену“».

Как-то я отклонился от Михаил Юрьича. Игра закончилась, скорлупки я раздавил. А жена осталась у казначея. Точнее — они с Аннушкой в её покоях болтают. Надо как-то… ближе к первоосновам, к классике, к школьной программе…

– А залог какой оставишь?

– Какой тебе «залог»? Я тут вот! Усадьба у меня — вона тама по улице! Меня тута все знают!

– Это хорошо. Поэтому и залог невелик — твоя жена. Как долг вернёшь — залог назад получишь.

– Твою… разъедрить черешней! Будь по-твоему. Но оставлю без прикрас. Покрадёте же!

«О страх! о ужас! о злодейство!
И как доныне казначейство
Еще терпеть его могло!
Всех будто варом обожгло».

Лермонтов описывает реакцию Тамбовского высшего общества второй четверти 19 века. Уже произошло и, в немалой степени, проникло в российскую провинцию «повсеместное смягчение нравов». А вот за полвека до того довольно часто чиновники с Алтая, например, отправляясь по делам в центральную Россию, занимали у сослуживцев деньги под заклад своих жён. Да и Кузьма Минин говорил, поднимая нижегородцев: «Заложим жён и детей своих». Так что, я вполне в рамках исконно-посконного.

Казначея возмутило моё недоверие к его слову, а не судьба его супруги.

Позвали казначейшу. Похоже, ей ещё не сказали о текущей ситуации. Тут он её с порога и ошарашил:

– Сымай с себя всё, дура.

– Господи! Да как же это?! Да…

– Живо, бестолочь! Это всё из-за тебя! «Поедем-посмотрим… я нигде не бываю, никого не вижу… старую подружку раз в год посмотреть-поболтать…». Дурак старый! Послушался бабских бредней! Привела-заманила в притон воровской! Серебра-то сколько потерял! Из-за тебя всё! Твоё-то и пущу в продажу первым! Голая ходить будешь! Перстни-висюльки давай сюда. Платок у тебя дорогой, платье… чоботы с Булгара привезённые. Давай-давай. А то возьмут в шелках, а вернут в дерюгАх. Тати все, шаромыжники. Гридни они… вертопрахи да шелкопёры… перекати-поле… ни отца, ни матери… набродь безродная… Как были лихи на руку, так и остались. И как это светлый князь таким золоторотцам гривну боярскую даёт…

Не по классике. Там сцена строится иначе:

«Она на мужа посмотрела
И бросила ему в лицо
Свое венчальное кольцо»…

Не мой случай — здешний казначей венчальное кольцо сам с жены снял и в свой кошель положил. До подходящего случая.

Продолжая злобно бурчать себе под нос, он сдёрнул с головы жены богатый платок, свернул его узелком и начал ссыпать в него её украшения: перстни, кольца, серёжки, колты, браслеты, цепочки, включая её нательный крест, подёргал и стянул шитый серебром поясок, сдёрнул с плечей вышитый по полам жемчугами летник и с головы повойник, заставил вытащить из кос вплетённые туда атласные ленты, и, таская её за волосы, сдёрнул через голову дорогое верхнее платье. С обычным для замужней женщины декоративным передником и вышитыми рукавами сложной формы.